ИЛЬЯ ФРОЛОВ
Действие фильма Рената Давлетьярова «А зори здесь тихие...» происходит в 1942 году, во время Великой Отечественной войны в далекой карельской глуши, где высаживаются немецкие диверсанты. И единственные, кто может их остановить — это старшина и пятеро девчонок-зенитчиц. Лента снята по одноименной повести Бориса Васильева. Прокат в кинотеатрах начинается с 30 апреля. Конкретно этот ГАЗ М-1 еще недавно колесил по съемочным площадкам сериалов «Орлова и Александров» и «Сучья война», а мы выдернули его со съемок фильма «А зори здесь тихие...» — новой экранизации повести про старшину Васкова и девушек-зенитчиц, которые пытаются остановить подразделение немецких диверсантов. Раз у нас в руках практически кинодекорация, поедем по самому киношному маршруту: Дом на набережной – Лубянка. Но без остановок и, увы, без постельных сцен. Так уж совпало, что Молотовский-первый, или коротко просто М-1, больше запомнился как «черный воронок». Конвейер запустили прямо в 1936 году — во время начала массовых репрессий, когда теми, кто не был готов «сказку сделать былью», занималось НКВД. Собственно, в «Зорях» мать одной из зенитчиц, Гали Четвертак, увозят на «Эмке» в неизвестность — фильм рассказывает предысторию каждой героини в расширенных флешбэках.
мы просто стоим напротив Дома на набережной, и скучающие водители зеленых эвакуаторов гикают и тычут на М-1 «айпадами», обзывая ее «Москвичом».
Самый веселый и бойкий из них предлагает позировать с машиной — мол, они ровесники. Но нашему «Молотовцу» под восемьдесят, а эвакуаторщик, при всем уважении и следах длительного злоупотребления вредными привычками, тянет максимум на шестьдесят. Мигая люстрой, подъезжает машина полиции, и пока я думаю, что ляпнуть в первую очередь — разрешения на съемку-то нет — сержант спрашивает, можно ли сфотографироваться. «Когда я закончу», — не отрываясь от видоискателя, отвечает наш фотограф Рустик. Сержант терпеливо ждет. Это восемьдесят лет назад, въехав ночью в огромный внутренний двор Дома на набережной, черный М-1 мог испортить настроение любому, а сегодня он пытается неуклюже пролезть между «Мерседесом» и криво припаркованной Ford Fiesta. Никакого уважения к старшим.
Дом на набережной был построен в 1927 году по проекту архитектора Бориса Михайловича Иофана. Иофан в свое время приложил руку к проектам Дворца Советов, сталинских высоток, скульптуры «Рабочий и колхозница» и даже павильона СССР на международной выставке в Париже в 1937 году, где выставлялся М-1.
Плененный во время войны немцами генерал Михаил Лукин вспоминал, как испугался, когда его освобождали с Лубянки и предложили отправить «воронок» за женой. — Четыре часа ночи уже. Приедут туда, там люди спят, а им скажут: «Пожалуйте на Лубянку». Вы же всех перепугаете там.
— А чего же бояться-то? — наивно переспрашивает министр госбезопасности Абакумов.
— А кто к вам сюда по ночам по доброй воле приходит? Привозят только.
Ситуация иногда доходила до трагифарса. Сохранилась даже полуанекдотическая история, известная, впрочем, лишь со слов писателя Алексея Каплера. На ближней даче Сталина шло бурное веселье, перетекшее глубоко за полночь, и члены политбюро Калинин и Молотов поспорили о названии висевшей над дачей звезды. Позвонили в Планетарий, но там ответить не смогли — старое руководство уже арестовали. Тогда послали домой за умудренным летами астрономом, строго стучали в дверь — дело, понятно, срочное, а тот умер на пороге от разрыва сердца — не спал ночами, все ждал, когда придут. Следующий астроном, увидев черную машину и ночную делегацию, выбросился в окно. Когда же наконец в предрассветный час на дачу позвонили с правильным ответом, на другом конце лишь раздраженно ответили: «Все спать ушли, нет никого!»
Резина на «Эмке» от польского фургончика Zuk - она приблизительно похожа на оригинальную. Как на заднем сиденьи М-1 могли уместиться сотрудники органов с арестованным, остается загадкой: вместе с подножками ширина «Эмки» сравнима с современным седаном класса D, но сам кузов гораздо уже, а поклажу приходится держать в руках — багажника-то нет. Внизу салон тесный, но расширяется кверху, как генеральская папаха. Вместо двухзонного «климата» — толстый тулуп, валенки, меховая шапка. В общем, все, что было надето на водителя. Обогреватель не предусмотрен. Разве что моторный щит немного грел пятки.
Во времена производства М-1 буква Г в аббревиатуре ГАЗ означала не горьковский, а государственный.
Антифриза не было, жидкость из системы охлаждения на ночь сливалась, и зимним утром в радиатор нужно было влить три ведра горячей воды. Первое — пролить радиатор, другие два, чтобы заполнить систему охлаждения и хоть как-то разогреть мотор. Короткая заминка, и он вновь превращался в большую ледышку — оставалось только отогревать открытым огнем. Проза жизни шофера тридцатых годов.
Только представьте это в наше время: утро в спальном районе, под машинами горят костры, а худенькие секретарши бегают от подъезда с ведрами.
Формально М-1 — это лицензионная копия Ford Model B, существенно переработанного под советские реалии, начиная от рамы и подвески и заканчивая штампованными колесами вместо спиц. На иллюстрации фордовская 8-цилиндровая версия. На фоне современных «Поло» и «Солярисов» М-1 вообще выглядит как бронзовая чернильница на столе председателя Совнаркома. Высота кузова — на уровне больших внедорожников, огромный капот и широченные подножки — на них тоже умудрялись ездить, держась за петли дверей.
Комфортный, на первый взгляд, передний диван податливо проминается под весом тела, и поясница упирается в его каркас — уют старой мебели, увезенной на дачу с прочим барахлом. Со всех сторон пассажиров окружает дерево, но это иллюзия почище кино — ведь это крашенный по фордовской технологии металл. Хотя он и выглядит лучше современной китайской «деревянной» пластмассы.
Руль – одна сплошная дыра, через которую можно рассмотреть не только приборы, но и узор на носках. Подсветка приборов еле тлеет, освещая аккуратную типографику тридцатых годов, а перед глазами виден волевой капот с пробкой радиатора и корпус левой фары размером с полевой котелок. Легковушки остались где-то внизу.
Ткань, хромированная фурнитура и крашенный под дерево металл - теплый ламповый уют довоенной машины. Наконечник рычага шатается в руках как пьяный и, кажется, связан с чем угодно, только не с трансмиссией. Нащупать его по первости не так-то легко: представьте, что уронили на пол смартфон и шарите в темноте по полу — он тоже где-то там. Первую передачу нужно включать через вторую, третья упирается и не хочет втыкаться вообще — к старой машине всегда приноравливаешься, как к разговору с сумасбродным стариком. Фыркнув, «Эмка» трогается вперед, но громче рычит, чем разгоняется — высокий тяжелый кузов на раме давит на мотор и не дает ему вздохнуть полной грудью. Пристегиваться просто нечем — ремней не было даже в двадцать первой «Волге», но «Волга» — это даже не другая эпоха, это другая вселенная. Успокаивает лишь ощущение, что в случае удара развалится что угодно, только не наш «газик». Толстокожий, как носорог, он сделан из бесконечного энтузиазма и стальных жил горьковских рабочих.
На город наступает ночь, но Москва даже не собирается засыпать, и Дом на набережной предстает во всей красе. Квартиры в нем когда-то распределяли между видными партийцами, героями революции, военачальниками, деятелями искусства. Шедевр конструктивизма двадцатых годов. Дубовый паркет, фрески ручной работы, дежурные на первом этаже, никаких раскладушек в коридоре и очередей в уборную. В глазах приехавших в столицу крестьян, которые до этого не видели ничего круче помещичьей усадьбы, он выглядел башнями Петронас с Бурдж-Халифой в одном флаконе. Сказочный оазис и место действия последнего акта «Гибели богов». «Эмки» едут по Большому Каменному мосту. Дом на набережной на этом снимке за спиной фотографа.
Я читаю фамилии партийных функционеров, которые курировали проект М-1: Рыков, Енукидзе, Ягода. И годы смерти у них одни и те же: 1937-1938 год.
В середине тридцатых в Москве идет «ночная жизнь». Для новых подвигов нужна новая история, новая страна и непререкаемая вера в единственный авторитет, а старые небожители-революционеры, которые помнят не Сталина, а неотесанного Кобу, должны исчезнуть, раствориться как проточный песок. Ночью за ними приезжают черные машины, и очень скоро они становятся героями открытых процессов, где сами рассказывают про троцкистский центр, сотрудничество с Гестапо, подготовку покушений на членов Политбюро и прочую нелепицу.
В их письмах из тюрем отчаяние загнанного зверя, которого уже обступили.
Теоретик партии Бухарин, который когда-то утверждал, что расстрелы являются «методом выработки коммунистического человечества», боится, что его молодая жена Анна после всего происходящего наложит на себя руки, и пишет ей из тюрьмы: «...что бы ты не услышала, сколь бы ужасны ни были соответствующие вещи, что бы обо мне ни говорили, что бы я ни говорил — переживи все мужественно и спокойно».
Сын Бухарина вырастет в детском доме, даже не зная, кем был его отец, а вдова Анна получит это напутствие уже прошедшей лагеря старухой, через пятьдесят лет.
Другой колосс революции, де-факто первый глава Страны советов, Каменев, на процессе оговаривает себя и напутствует сыновьям: «Каков бы ни был мой приговор, я считаю его справедливым. Не оглядывайтесь назад, идите вперед. Вместе с народом следуйте за Сталиным».
Но и в деле его сыновей сплошные пробелы. Место смерти — прочерк. Причина смерти — прочерк. Летчику было тридцать три, бывшему пионеру – семнадцать. Таким нет места в сказочной стране, где каждый день начинается с осанны другу всех детей и корифею всех наук, а ночью по улицам чертиками шныряют «воронки» и ловят врагов народа. Прямо как наша «Эмка».
Попав на брусчатку, кузов, кажется, начинает мягко раскачиваться на рессорах, но затем трясется от резонансов и вибраций. Дребезжит и трепыхается внутри двери механизм стеклоподъемника, гудит и икает что-то в трансмиссии. Центр тяжести высоковат, и тяжелый кузов с одышкой переваливается с одних колес на другие. Евгений, владелец М-1, говорит, что по бездорожью на «Молотовце» ездить совсем грустно — высокая, тяжелая машина с узкими шинами и небольшая энерговооруженность должны были быть мукой для военных водителей.
Сияющие лица бойцов сто двадцать четвертого истребительного авиаполка и «Эмка». Так и не скажешь, что война — снимок сделан в 1942 году. Мужики!
А как ездили на тяжеленных броневиках с шасси и дохленьким мотором «Эмки» — лишь одному богу известно. Врожденный люфт в рулевом механизме требует привычки на больших скоростях, но на средней скорости машина охотно следует за рулем, хотя поворот обода на большой угол напоминает наматывание каната на корабельный кнехт. Диаметр разворота стремится к бесконечности, усилителя руля естественно нет — на «Молотовце» сложно разворачиваться, сложно маневрировать. Огромные фары по современным меркам «слепые», а если пойдет дождь, станет совсем худо.
Нижнюю часть лобового стекла можно было выдвинуть вперед и приоткрыть капот, чтобы теплый воздух попал в салон. Шоферская хитрость. Над лобовым стеклом установлен единственный стеклоочиститель с тонкой резиночкой, который поворачивается вручную механической ручкой – тугой, как колок на старой ржавой гитаре, аж пальцам больно. Ручка находится под солнцезащитным козырьком, и его приходится откидывать вниз, перекрывая и без того тонкую полоску лобового стекла. Получается, для того, чтобы улучшить видимость, ее сперва надо ухудшить. Куда смышленее сделаны такие мелочи, как задний левый фонарь: назад он светит через красное стеклышко, а вверх – через прозрачное, освещая номерной знак. Перед Большим Каменным мостом я пересаживаюсь на заднее сиденье и, оставляя тесноту дворов Дома на набережной, мы едем по улице Серафимовича в сторону Лубянки – мрачного неосвещенного здания с пустыми, черными окнами.
Кузов «Эмки» был цельнометаллическим, но крышу закрывал большой кусок дерматина. Во время войны его вырезали для наблюдения за небом — чтобы «Мессер» не прошил. Мягко покачиваются рессоры, светит лампадка панели приборов. Мягкий диван, занавески и хромированные форточки больше напоминают старый экипаж, за окном которого проплывает похожий на сказку город. О чем могли думать бывшие небожители, сидевшие на моем месте? Отсюда не было видно деревянных бараков с коммуналками и мозолей рабочих великих строек коммунизма. Словно Татьяна в последнем акте «Евгения Онегина», Москва в этот момент была как никогда хороша, но холодна и безразлична. И только рубиновые фонарики «Эмки» зловеще горели в такт звездам кремлевских башен. Впереди была сплошная неизвестность.
Фотографии Рустема Тагирова, Харрисона Формана и с сайта wwww.pastvu.com
